Читать книгу - "Екатерина II, Германия и немцы - Клаус Шарф"

Екатерина II прекрасно отдавала себе отчет в разнице уровней развития, существовавшей между Российской империей, с одной стороны, и регулярными немецкими княжествами, с другой. В особенности это заметно в ее переписке с зарубежными корреспондентами, поскольку им она стремилась продемонстрировать успех своих собственных усилий, вложенных в модернизацию России^[437]. 5 апреля 1784 года в письме Гримму она сообщала, что утром того дня приняла двух немецких посетителей подряд: сначала врача Мельхиора Адама Вейкарда из княжества-епископства Фульды, а затем состоявшего прежде на службе в княжестве Ансбах Франца Людвига Канкрина – специалиста по солеварению. Беседа с обоими показалась ей настолько интересной, что она прибавила: «Ах! Сколько достойных людей есть сейчас в Германии! Как было бы хорошо их оттуда выловить!» И сразу же вслед за этим с гордостью она сообщила, что теперь, по прошествии года с начала школьной реформы, в Петербурге имеется десять нормальных школ, в которых обучается более тысячи учеников^[438]. Германия, таким образом, выглядела в ее глазах необъятным резервуаром способных и образованных людей, в которых Россия нуждалась, но и сама уже двигалась по верному пути благодаря просветительской политике и трудам императрицы на ниве образования.

На протяжении всего своего правления Екатерина непреклонно держалась поставленной ею цели – реформирования Российской империи^[439]. Она сообщала Гримму, что самыми лучшими странами, странами, к которым она питает особую любовь, являются «нетронутые», неразвитые страны. По-настоящему «полезной» она могла чувствовать себя лишь в России, ведь в других местах уже не встретишь «la sancta Natura» («нетронутой природы») – все уже давно подверглось деформации^[440]. Понимание отсталости как шанса, как «привилегии» хотя и не вязалось с критическим подходом тех или иных западных просветителей к достижениям России, к примеру, с впечатлениями Дидро – впрочем, поверхностными – от действительности просвещенного самодержавия^[441], объединяло тем не менее императрицу – в том числе и благодаря обращению к биологическим метафорам – с первым поколением российской интеллигенции, выросшим во второй половине XVIII века и получившим европейское образование^[442]. Оценивая политическое мышление, труды и поступки Екатерины, было бы в корне неверно поддаться ослеплению этой эстетикой интерпретации, ее метафорикой и присущим ей пафосом отсталости. По самым разным поводам – не только как правительница и пропагандистка своих достижений, но и как писательница – она решительно высказывала в самых разных формах свою готовность к реформам. Поэтому нельзя считать неопровержимыми свидетельствами ни свойственное ей восприятие действительности, ни недостаток чувства реальности, если она и настаивала где-то на возможности, где-то – на неизбежности модернизации, а в ином случае просто давала себе и другим отчет в своих политических достижениях на пути к этой цели. Даже ближе к концу царствования у Екатерины все еще хватало смелости утверждать, что ей удавалось находить подходящих людей для выполнения любой задачи^[443]. Однако, c другой стороны, она не упустила ни одного случая, чтобы напомнить о специфических проблемах, стоявших на пути ее реформаторской деятельности: огромная протяженность империи, многообразие населявших ее народов, незначительная плотность населения^[444]. Кроме того, с возрастом она стала понимать – как до нее сумел осознать лишь Петр I, – насколько она ограничена во времени.